Алтынбаева Наталья Что-то Говорят, человек без прошлого – человек без будущего. А у меня нет настоящего, а значит, скоро не будет и прошлого… То, чем обладаю я, эфемерно. Оно не имеет плоти, я не могу ощутить его. Плечо, к которому я прижимаюсь чаще, чем к остальным плечам, позволяет прижиматься лишь потому, что ему приятна моя тяжесть. Потому, когда мне больно, я обнимаю плюшевую собачку, подаренную в детстве мамой. Больно мне бывает редко, потому что к боли, как ко всему остальному привыкаешь, становясь черствым. Черствости меня научил один мужчина, препарировавший женские души по живому: я стояла на коленях и умоляла продолжать операцию, хоть делать чучело из моего сердца, только позволить остаться возле.  После того, как он все-таки бросил меня искалеченной, ставшей инвалидом души, каким является и он, я, истекая кровавыми слезами, отчаянно цеплялась за жизнь, в которой кроме нелепой любви нему, не существовало ничего. Вытянутая за шкирку из этой проруби молодым оптимистом, открывшим во мне недюжинный сексуальный талант, я вцепилась всеми когтями в новые перспективы.  Я выжила, научилась пользоваться телом, управлять эмоциями. По сути, я стала шлюхой, но не шлюхой искренней, торгующей своим телом, а шлюхой, торгующей душой. Плюшевый песик сидит на полке. Стряхнуть пыль с него мне все некогда.  Взамен обладания собой я потребляю мужчин, поглощаю их соки как мухоловка, выплевывая хитиновые оболочки. Меня не смущает наличие семьи, количество возлюбленных им и мною на данный момент, и потому у меня с некоторого времени несколько мужчин. И потому у меня нет любви. Есть что-то, не имеющее названия. Что-то непонятной консистенции, похожее на то, что пачкает подошвы в дождливый день.  В это что-то я ступила левой ногой, выходя из маршрутного такси № 11, что курсирует по нашему городу от автобусного кольца, где стоит невероятно долго – так долго, что сидящие в нем уже недоумевают, зачем собственное туда сели. Автобусы, которые они предпочли упустить из экономии времени, разворачиваются, растягивая с глухим уханьем гармошку, заглатывают пассажиров, и уходят по привычке на недостроенный мост, чтобы водитель, чертыхнувшись, заметил свою ошибку, и начал поворот с полузаносом в полтора метра. Пробка набухает, сизеет в облаках выхлопного газа, и взрывается под свист регулировщика и скрежет тормозов. Нескончаемый поток течет по магистрали, и все вновь опаздывают… Я несу свое что-то на работу, где оно подсыхает и осыпается. Остается маленький комочек, который в обеденный перерыв вновь намокает, и далее до самого дома остается со мной. Так он попадает за порог. Мне было скучно пить терпкий чай одной, и я позвонила старому знакомцу, удерживаемому ранее на дистанции дружбы. Так в постели стало тепло. Конечно, я могла бы обнять во сне подушку но, черт побери, август… Тянется рука за телефоном. Приезжает, аккуратно вешает плащ, расправляет свой чаще всего сломанный зонт, непременно коричневого цвета, достает из правого кармана неизменный лимон, купленный по дороге ко мне, и идет на кухню заваривать чай. Где и какие чашки стоят в моем шкафу он знает гораздо лучше меня. Чай пьется под разговор о погоде, разговор коротает время, простыни мнутся, а поутру отправляются в стирку. С ними в стирку бросается душа. До следующего раза. «Созвонимся». Прости, я не рожу тебе ребенка, я не стану ждать тебя с работы, замерев у окна в тени занавески. Будь рядом, когда я позову, откликайся в темноте на чужое имя. Если проснулся от этого, то осторожно переступив через мои ноги, как это обычно делаешь, тихо покури, сплюнь в подбалконную темноту, и ляг спать. Не надо тормошить меня и спрашивать кто, что и зачем, - так происходило в первое время. Не надо сидеть на крае кровати, приносить мне утром завтрак в постель, не надо унижаться… Просто будь рядом, чтобы не было так пусто и больно.  Только не мешай мне довольствоваться своим что-то, подцепленным у паребрика в той самой загустевшей луже, которую тысячи людей перешагивают, переходя перекресток. Может быть, когда горошины моих сосков утратят способность твердеть под целующими их губами, я, заботливо поддерживаемая под локоток сиделкой, буду прогуливаться до бульвара кормить голубей, - тогда я пойму, что мимо прошло настоящее, большое. Осознаю тогда, что это «что-то» несоизмеримо крупнее моего «что-то», подобранного на улице, некогда брало меня за плечи, трясло и просило впустить в душу. Вспомню тогда, что ласкала сосредоточенно, будто боясь потерять себя. Все могло бы быть по-другому, если бы я могла жертвовать хотя бы крупицами себя… А пока со мною маленькое что-то – «чтотенок», которому я не позволяю вырасти, и оттого столько жестокой нежности в этой пощечине в ответ на упрек в черствости, и столько обиды в не по-женски жестком взгляде, цепляющем жертву поверх очков. Не умеешь любить – не жалуйся. 04. 08.02.